СЛОВО О СТАНИСЛАВЕ ВАЖОВЕ (Вступительное слово перед авторским концертом в Доме Композиторов. СПб. 21 декабря 2004 года).
…Нам редко удаётся говорить друг другу комплименты, хорошие слова, но это наш долг – говорить правду…
Вспоминаю концерт во Дворце пионеров. Станислав Сергеевич был на сцене, это была обычная встреча, как проводил, например, Шаинский, Крылатов… и он сказал детям: «Я сейчас спою вам свою любимую песню», и запел:
Далёко-далёко за морем
Стоит золотая стена,
В стене той – заветная дверца,
За дверцей – большая страна.
Ключом золотым открывают
Заветную дверцу в стене,
Но где отыскать этот ключик,
Никто не рассказывал мне.
На сцене – большущая собака Станислава Важова, которая непонятно почему присутствует на концерте и валяется под роялем. Дети, которые буквально как будто по «дудочке крысолова» стали подниматься из зала на сцену, в недоумении остановились около рояля, смотрят на Станислава Сергеевича – какие-то задумчивые, немножко растерянные… И это был миг, который мне запомнился на всю жизнь, потому что это был миг какого-то центростремительного сближения, ускорения, подобно падающей звезде, вот этого человека – художника и предмета его заботы, любви – ребёнка. И эта картина была утопией, роскошной утопией (!), но, повторяю, что это была утопия «эстетического воспитания» особой конструкции, модели… Она была в этот миг осуществлена. Это был незабываемый миг, который я запомнил на всю жизнь.
Теперь – о его мире за этой «золотой стеной», за стеной, к которой многие из нас пытаются найти свой ключик.
Это дочки Ива и Полина, внук Матвей; «гряда камней» вблизи репинского Дома творчества композиторов на берегу Финского залива, воспетая Беллой Ахмадулиной: «…в потерянном нами рае Земли Обетованной, в Комарове…». Это – брандмауэры Петроградской стороны, проходные дворы, «колодцы» …И его душа. «Душа ребёнка, – по словам Гёте, – который не понимает своего времени, и находится в неведении о себе самом». Его природная ребячичливость, мальчишеский максимализм; от композитора у него – только талант, его лукавство, лукавство ребёнка и непостижимая искренность, которую он взял и поселил раз и навсегда в своей жизни и в своей музыке. Когда искренность в творчестве – это не вопрос метода, вкуса; когда искренность – это просто синоним одарённости. Я бы еще так сказал, что это – лунный человек. Луна очень воздействует на него, и не всегда знаешь, чего от него ждать. Я имею в виду его сиюминутное настроение, но приходится всё это терпеть, потому что это… человек Луны. И это, ко всему прочему, неумение жить как все, с выгодой для себя. Спартанский образ жизни, который меня всегда удивляет: нетребовательность, независимость, неумение и нежелание – не просить ни помощи, ни понимания, ни сочувствия. Тщательно скрываемая человечность и жалость к людям, по словам Оскара Уайлда «…жалость – это божественный лик любви».
Что ещё есть в мире Важова – редчайшего в мире его мнимых собратьев? Категорическое отсутствие зависти (ведь зависть – это постоянная потребность ума, редко поддающаяся лечению культурой и философией) и категорическое отсутствие пошлости, особенный иммунитет против пошлости и в музыке, и в каждодневной своей жизни. Он очень-очень стильный человек. Про него можно сказать: «Я никогда не отрицаю, никогда не противоречу, я просто иногда забываю».
«Надо кем-то быть, чтобы что-либо создать», – говорил Гёте, и всякое произведение, конечно, – это реализация нашей сущности. Нам кажется, что мы выражаем только себя, говорим только о себе, а оказывается, из глубинной связи, из инстинктивной общности с окружающим мы создаём нечто сверхценное. Вот это сверхценное и есть лучшее, что содержится в наших творениях. Особенно характерная черта в музыке Важова и вообще в его творчестве – это уничтожение границ между музыкой как особым цехом, что очень ревностно оберегается нашими музыкальными академиками, и универсальной стихией. И простота, общедоступность – это не способ облегчить себе труд, а новая трудность, и решение её почти недосягаемо. Удивительно, каким сложным путём шла к простоте музыка. «Простота – это крайний предел опытности и последнее усилие гения», – сказала Жорж Санд.
Казалось бы, подобные слова должны были принадлежать Дунаевскому и Соловьёву-Седому, но на самом деле касательно музыки их произнёс Рихард Штраус. Он сказал: «Я не знаю большего счастья для композитора, чем написать простую песню, которая через пятьдесят лет станет народной, а имя её творца будет позабыто». Это – о творчестве композитора Важова, о противоречивости подходов чисто камерно-симфонических композиторов, когда с учёным видом знатока хранится молчание в важном споре, а потом пишется так, как не удаётся другому. Про это хорошо сказано: «Ты не сумел написать Елену прекрасной, а поэтому ты написал её богато одетой». Станислав Сергеевич всё время запускает своего воздушного змея без знания и любопытства к его судьбе – как высоко он взлетит, где приземлится и кто ему обрадуется. Он, к тому же, превосходный портретист образов отрочества. Интонации горечи как бы предсказывают, предчувствуют утраченные в будущем большие надежды, обманутые иллюзии.
Это замечательный, удивительный композитор, но совершенно лишённый инстинкта профессионального выживания. Сюда ведь относится и самореклама, и медитируемая окружающим собственная сверхоценка своего творчества, и какая-то интрига жизни, и, так называемая, «ленинградская» скромность, очень поощряемая в нашем сообществе, но она ему во вред. Иначе как объяснить невостребованность его замечательного произведения «Пролегомены» или его очаровательных сочинений «Мио, мой Мио», «Колокольчик Просто-Так» – так сказать, его торговой марки? Действительно, так и просится сравнить его сочинения с самыми простыми и незамысловатыми цветами. Это – подорожник, лопухи, иван-да-марья, незабудки… Но в этой клумбе появляются такие диковинные и поразительные по своей красоте и лотос, и орхидея, что музыкальные исследователи, если бы они вообще занимались этим композитором, просто становились бы в тупик от невозможности всё это объяснить и осмыслить. А так – всем удобней: Колокольчик просто так, да ещё и детский композитор. Я уже не раз говорил о том, что понятие «детский композитор» – это словно «волчий билет», лишающий музыканта возможности получить пресловутый пропуск-свидетельство академической респектабельности в общецеховом, узко-цеховом, скажем, смысле. И, дорогие музыкальные учёные, критики, хотелось бы напомнить о том, что не следует бросаться камнями, если находишься в оранжерее. И Зал Дворянского Собрания – не высшая инстанция в мире, где решается судьба художника. Как сказала Наташа Ростова: «…есть такие, как мы, – а есть и хуже нас».
«Блуждающая нежность его музыки не меланхолия, а задумчивость» – так говорят о часто упоминаемом мною художнике Эндрю Уайльде, о картине, известной нам по обложке романа Селинджера «Над пропастью во ржи». Пленительная «Вечерняя песенка» Важова, исполненная такой нежности, сравнимая только с гаврилинской «Мамой» или со стихами Калининой о «погасшей звезде» и «ваших одиночествах» – это тоже «русалочьи происки», проделки сирены: протяни только руку и попадёшь в пучину, в этот сладостный плен, и – непонятно, что тебя ждёт…
* * *
Наталья Богаченко
Заметки о музыке С. Важова
Январь 2005.
После авторского вечера (о том, что из сочинений я слышала).
Концертино для ф-но с оркестром Симф. Сцены по Р. И Дж. Вариации, Песни на стихи Лорки (No. 3), Вечерняя песенка (ранняя, но гениальная) МИО.
В этих сочинениях достигнута высокая простота, лаконизм художественных средств при точно-мудром их выборе для создания уникального смыслово-музыкального феномена. (Всё это подчеркнул С. Баневич). Возможность так писать пришла к композитору в позднем периоде. *
В результате созданы без преувеличения шедевры, которым место на широкой международной музыкальной арене. Здесь и блестящая тонкость, и несколько смысловых пластов, дающих большую глубину, здесь часто верхний пласт так доступен, лёгок в восприятии, что может быть с удовольствием прослушан и понят именно широким кругом людей, а глубина заденет профессионалов. Моцартовская лёгкость "Концертино" делает его воздушным.
В "Сцене Р. И Дж." Применён м. б. уникальный приём "подсветки" основного мелодического пласта в иной октаве. Мелодии очень красивы и глубоки, написаны будто единым росчерком со своеобразными разворотами в нетипичное (т. е. в оригинальный авторский стиль).
"О маме" - (так лучше, чем "про маму" . Очень своеобразное глубокое сочинение, подобных не так много (жанр декломации с музыкой), в них уязвимо то, что есть большая зависимость успешного исполнения от актёра-декламатора (речитации).
"Нечего унывать" - очень интересная работа "по чужому тексту". "3 пьесы для квартета" - наиболее понравилась No. 3 с мелодией. "Голубые ёлки" - не запомнилась.
Романсы - "жгучие" = не понравились, "Унеслись"- общие места. "Осенняя песня" - понравилось. "Прощание с коттеджем", фортепианные пьесы - они интересны "современным дебюссизмом", тонким музыкальным языком-рисунком, следующим за переменчивостью эмоции. м. б. их надо слушать несколько раз, чтобы лучше ощутить, т. к. с первого раза кажется, что это всё-же поиск, подводящий к чему-то следующему (но может быть и ошибаюсь).
Хотя, как раз с точки зрения поиска творчество СВ показательно поиском долгим. Если сравнивать более ранние сочинения с его же яркими вершинами, написанными языком, кристаллизовавшимся очень долго. С этой точки зрения произведения первой "гениальной" группы - итог, а многие вещи "до того" - подход к ним. С. Важову свойственен стереофонический слух, стереофоническое восприятие мира в целом, мира звуков.
Симфония-концерт - возможно, это тоже огромная масштабнейшая проба создания особого звукового пространства на сильно опосредованной фольклорной основе. И как раз хоровой цикл "Слепая" 1965 года очень близок симфонии-концерту и пьесам "О коттедже" по принципам подхода к музыкальному языку: это тоже широкомасштабный, глубокий поиск, нащупывание пространства, которое надо освоить, из тысячи возможных элементов языка оставив к зрелости в каждой данной ситуации какой-нибудь один элемент, но предельно точный.
Цикл "Слепая" написан, очевидно, в 21 год. И тогдашний возраст автора и дата "1965" определяют большое уважение к этому композиторскому опыту, быть может, и в виде учебной работы, под рук. педагога (это не знаю). **
Судя по Хоровой музыке Пб композиторов 70-80 годов, в этом хоровом цикле Важова виден очень типичный, базовый подход к фольклорным истокам, тематике, который свойственен был в те годы Пб (и др.) композиторской школе: сложное переосмысление интонаций, создание произведений сложного жанра с симфоническим развитием (искания Слонимского, работы Земцовского о ф-ре, позже Гаврилин и др.).
Неважно, что в "Слепой" м. Б. И нет подлинных фольк. интонаций. Сама тема (стихи Шевченко) диктовала "фольклорную трактовку". В этом смысле хоровой цикл "Слепая" заложил очень богатые, фундаментальные основы для всего творчества С. В., для создания той же Симфонии-концерта, для организации всего музыкального языка в дальнейшем.
Этот ранний, но высокопрофессиональный опыт (х. цикл) при многих достоинствах, при большой проработанности деталей произведения, при "копании вглубь", получился всё же излишне переоснащённым и смыслово несколько абстрактным. Возможно, переведённый на русский язык украинский текст сыграл с композитором шутку: несмотря на наличие украинских оборотов, музыка написана на русский текст, сам подход написанию музыки сделан на основе русского синтаксиса (который влияет на музыкальеый синтаксис).
Русское построение и звучание "русского стиха" сбило композитора на "НЕ ТОТ ТОН", помешало почувствовать единственно нужную интонацию, главное - широкую интонацию, раскованность, помешало куда-то вырваться. *** Цикл написан в целом как "русский", но не в этом дело (можно написать на немецкий текст русскую музыку, и убедительно, но так чаще бывает, если не ставить задачей "фольклорную близость". Главное, что в основном автор закрыт.
В песне "Лодочка" (соло на фоне аккордов) автор прорвался. Это замечательный номер, достойный лучших работ С. В.. Хотя, скорее русский, он предвосхищает очень задолго эпизоды "Перезвонов" Гаврилина. ****
Творчество С. Важова разносторонне по жанрам: много места занимает театр, киномузыка, эстрада, детская муз. и др.. Как раз это вот более востребовано. Хотелось бы широкой известности симфонической музыки. Хорошо бы буклет.
С. Важову не стоит в случае чего обижаться на автора этих заметок за какое-нибудь неправильное мнение, т. к. это скорее попытка понять, может и неверно.
27 декабря 2007. Н. Богаченко.
P. S. Если бы С. Важов выгрызал большие залы, вёл себя как большой муз-мэн, важный и величественный, отсекающий ненужные контакты, если бы, кривя душой, поддерживал полезные знакомства, улыбался тем, кому надо, кого не надо не видел и т. п. - он, С. Важов, конечно бы, очень выиграл по карьере. Но он бы перестал быть тем человеком, которым является. И может быть, даже не написал бы многой своей высокочеловеческой музыки.
Мои комментарии по поводу написанного Натальей Богаченко
Во-первых, я очень благодарен Наташе за оказанное внимание к моей музыке и уже (через два года) поблагодарил её. Во-вторых, в этих заметках, как мне видится, много слушательских точных наблюдений и понимание композиторских замыслов. Я придерживаюсь аксиомы, чтобы
слушать и слышать музыку - нужен талант.
* Ни какого раннего или позднего периода в творчестве любого композитора в отношении его одарённости и возможности писать талантливо НЕ СУЩЕСТВУЕТ. Может меняться техника композиции, стилистика изложения, приходит мастерство и опыт, появляется зрелость мышления, которое проявляется в музыке этого зрелого периода. Но талант, - если есть, то он с детства и на всю жизнь. Хотя и он имеет динамическое развитие, - положительное или отрицательное.
Песни на стихи Лорки - 1972-й год, "Вечерняя песенка" - 1978-й, "Концертино для ф-но" - это музыка из спектакля "Мама, я тебя люблю" 1998-го года. Эти штуки принципиально одинаковы, впрочем, как и вся остальная моя музыка.
Я заметил, что, начиная делать то или иное сочинение, я либо ставлю перед собой задачу сделать его современным по интонации и форме, либо просто ищу мелодию и не ставлю перед собой ни каких заданий. Так, сочиняя музыку для спектакля "Ронни - дочь разбойника", я ночью гулял по набережным Невы и буквально складывал мелодию по отдельным нотам и интервалам по принципу, сообщённому студентам консерватории на лекциях по оперной драматургии профессором А. Н. Дмитриевым "туды-сюды": Брамс - главная тема 4-й симфонии, Шостакович - начало 8-й симфонии. Спектакль так и не вышел (с моей музыкой), а композиция мною любима до сих пор.
Эту тему я вставил и в спектакле "Погром" Казанского ТЮЗа, и в спектакле "Ванька-Каин" Псковского драматического театра. И там, и там она пришлась к месту и очень нравилась создателям спектаклей. А вот когда я её показывал где-нибудь, как отдельную пьесу - ни успеха, ни сочувствия. Сделал из неё пьесу для валторны с роялем и подарил моей приятельнице Тане Карзовой для музицирования с сыном, обучавшимся игре на валторне:
тоже - ни какого восторга.
** "Под руководством педагога" у меня не получалось никогда.
Было так. На первом курсе консерватории мне А. Пэн-Чернов, мой учитель, дал первое задание - "Вариации на тему" для фортепиано. Где они эти вариации? Я даже ни одной нотки не помню. После смерти А. Чернова меня в свой класс взял профессор Б. А. Арапов. Я задумал дипломной работой сделать "Концерт для оркестра". Принёс ему первые 10 страниц и проиграл. Он почесал за ухом, одобрил и материал, и идею - "Концерт-стерео", т. е. поделить оркестр на две самостоятельные группы. Дал пару советов по развитию формы, а это уже было мною заложено в материале, и отпустил до следующей встречи. Через неделю произошло то же самое. В третий раз я к нему пришёл через полгода, когда уже нужно было определиться, что показывать на Госэкзамене.
Поскольку весь год я делал "Концет-стерео", его и представили на заседании кафедры. Успенский посмотрел партитуру, сказал, что это надо слушать, т. е. исполнить и прослушать в записи, но поскольку оркестра в то время не было, то и прослушать было невозможно. Арапов решил, что надо писать другую работу, - без всяких излишеств, т. е. музыку традиционную по советским меркам, и записанную традиционным способом без всяких алеаторических штучек. Так я задержался в консерватории ещё на один год. Тот год я писал симфонию-кантату "День России" на стихи советских поэтов. Посещал занятия с Араповым ещё реже, чем в предыдущий год. Исполнения никакого не было, на Госэкзамене я поковырял на рояле некоторые места из "Дня России", - председатель Госкомиссии А. Петров поставил мне 4 (хорошо). Так хорошистом я и продолжаю свою композиторскую жизнь.
*** В 1964 году летом я был приглашён в поездку на юг России со школьниками в качестве помощника педагога-руководителя группы Пивоварчик Антонины Ануфриевны. Эта женщина в моей жизни появлялась неоднократно. Сильная, волевая личность, любящая мать двоих сыновей, - она и меня считала своим сыном. Со второго по четвёртый класс она была нашей учительницей по всем предметам, кроме физкультуры и пения. Она не раз приходила к нам домой ругать маму и меня, это была её обязанность.
Общеобразовательная школа тогда имела такую структуру: с 1-го по 4-й классы - начальное образование, с 5-го по 7-й - среднее школьное образование и с 8-го по 10-й классы - полное среднее образование. Я доучился только до 7-го класса и получил "СВИДЕТЕЛЬСТВО" об окончании семи классов 31-й школы г.Ленинграда.
В 1962 году я в свою родную школу был принят преподавателем пения. Мои учителя стали моими коллегами. Это было "золотое" для меня время. Антонина Ануфриевна уже была Завучем начальных классов. Именно в эти годы мы с нею и сблизились более плотно, чем раньше. Она и пригласила меня помогать ей в поездке на юг.
Путь наш был таков: до Киева на поезде, от Киева вниз по Днепру на теплоходе до Керчи, Одесса, Черновцы и поездом до Ленинграда. На теплоходе я познакомился с великим (по тем временам) украинским драматургом А. Корнейчуком, и по приезде домой сразу же начал работу над оперой "Богдан Хмельницкий". Либретто делал сам, используя текст его драмы. Появился даже какой-то музыкальный материал, но на этом всё и кончилось. Я начал работу над ораторией "Воронья гора" на стихи М. Дудина. Я и с ним потом познакомился, и играл ему музыку свою разную и эту ораторию. Ему очень нравилось. Нравилась эта музыка и моим соученикам. И. Рогалёв в 2004 году предложил мне исполнить эту ораторию на своём фестивале. А когда мы встречаемся с Н. Бондарь, женой В. Рывкина, она всегда мне мурлыкает мелодию из хора этой оратории "...поговори со мной гора, гора, поговори". Сочинение было яркое, броское. Когда я показывал свою "Гору" руководителю Ленинградской Капеллы дирижёру А. Анисимову, он мне сказал: "Молодой человек, это очень талантливо, но вот вам мой совет - поиграйте "Колокола" Рахманинова, а потом приходите ко мне, если захотите". Больше я к Анисимову не приходил, а мой интерес к "Горе" пропал. Ноты я разорвал в конце 70-х годов, восстанавливать не хочется.
И тогда же, в 1962 году я влюбился в поэзию Т. Шевченко. Я купил сборник его стихов (на украинском языке) и первое, что меня "зацепило" - "Думы мои, думы". В Черновцах наша группа поселилась в школе, вместо гостиницы. Такова была практика путешествующих школьников. Было лето - в школе шёл ремонт. Несколько черновицких девушек-маляров красили стены коридоров и пели. Пели очень стройно, на несколько голосов и исключительно народные песни. Я млел! И душа моя ответила. Я едва успевал записывать нотами то, что мне слышалось внутренним слухом. К концу поездки цикл почти был готов. Весь следующий курс училища я был героем. Тогда же появился вокальный цикл (или просто сценка, - не помню) на стихи Шевченко, не то дума, не то монолог какого-то заключённого в тюрьму... На экзамене я сам пел по-украински. Тогда мне экзаменационная комиссия поставила "отлично". А музыковед Е. Ручьевская предсказала мне судьбу выдающегося композитора. Но... - она ошиблась.
**** Мне рассказали, что на заседании Правления СК в 1979 г., когда я показывал свою музыку для вступления в Союз, этот хоровой цикл как раз очень не понравился Валерию Гаврилину и он голосовал против принятия меня в члены Союза. Музыковед Сохор тоже голосовал против. А вот Ручьевская Екатерина Александровна и на экзамене по композиции в училище (3-й курс) и далее на приёмной комиссии в Союзе горячо поддерживала то сочинение.
Частично "Песни слепой" были исполнены в рамках фестиваля "Ленинградская Музыкальная Весна" 1983 года хором Ленинградского радио п/у Г. М. Сандлера.
Помню, когда я принёс ему показывать эту музыку, он и хористы были в восторге, но почему-то записали (и исполнили в зале Капеллы) только три части. На концерт тогда пришла специально из-за этого сочинения моя учительница по училищу и близкий мне человек Т. П. Тихонова. Она была одним из моих вдохновителей в те годы. На одном из уроков сольфеджио дано было задание спеть романс под собственный аккомпанемент. Я не подготовился и решил схитрить. Я спел свой романс на стихи Шевченко "Думы мои, думы", выдавая его за найденный недавно и ещё неизвестный романс украинского композитора-классика С. Гулак-Артёмовского. Обман удался. Потом я уговорил исполнить этот романс дирижёра украинского хора мальчиков "Дударики", из Львова. На гастролях в Ленинграде они спели его в зале Ленинградской Капеллы в 1982 году. Спели очень хорошо, но записи нет. Романс мне нравится, несмотря на то, что он прост и стилизован под романс 19-го века, без единого намёка на современность.
* * *
Как-то раз утром я ехал в автобусе на работу. Салон был почти пуст. Вижу идёт по салону мужчина лет 45-ти и направляется прямо ко мне. "Станислав Сергеевич, Вы меня наверное не помните. Я Ваш ученик во втором классе 31-й школы. Вы у нас вели пение. И Вы мне поставили первую пятёрку в моей жизни. А я ведь до сих пор без музыкального слуха. Но та пятёрка перевернула всю мою жизнь." Это было лет 10 назад. Мы с ним в этом маршруте ещё не раз встречались. Он занимается продюсерством в изобразительном искусстве. Потом я вспомнил, что этот мальчишка действительно петь не умел совсем, а я его заставил петь, выставив его у доски. Пятёрку поставил за храбрость.
Учителем я был плохим, но детвора, особенно школьные хулиганы ко мне тянулись. А городской методист после посещения моего урока пошёл к директору... Но мне везёт по жизни. Далее с этим методистом Евсеевым Николаем Ивановичем сдружились на профессиональной основе и уже в школе Мая мой кабинет пения стал лабораторией городского масштаба, куда приходили учителя из других районов. Но к своей работе я относился не серьёзно, хотя с увлечением. Я тогда был всего лишь учащимся музыкального училища. Поступив в консерваторию, я "завязал" с этой деятельностью.
Неделю назад мне звонит человек и представляется моим учеником 9-го класса в школе № 5. Рассказывает примерно такую же историю, как они, бывшие соученики, собираясь вместе вспоминают уроки пения. Рассказал, что он с трудом нашёл мой телефон и хочет встретиться. Встретились. Он мне показал книгу. Это история гимназии Карла Мая, основанная в 19 веке, в которой учились и Рерихи, и Римские-Корсаковы, и Гречко, и Д.Лихачёв и многие выдающиеся деятели культуры, искусства и науки. Там же учился и В.И.Цытович, который рецензировал мою дипломную работу в консерватории, и который до сих пор жив и здоров. Мы с ним часто встречаемся. Но не догадывались, что наши имена есть на страницах одной и той же книги. Во всяком случае я этого не знал. Книга (3-х томник) вышла в издательстве "НАУКА" в 2002 - 2006 годах. Автор - друг Д.С.Лихачёва, который и инициировал издание, – Никита Владимирович Благово. Им создан музей школы К.Мая, оставшиеся в живых ученики создали С А Й Т.
Мне - четырнадцать! Счастливое время, как я понимаю теперь. А тогда… Острейшее восприятие окружающего мира, слёзы - ручьём из-за каждой шероховатости во взаимопонимании с друзьями. А кто друзья? Все вокруг! Открытость миру и людям вокруг тебя. Гуляешь в поле, - ляжешь на землю… Небо - необъятное, облака-дворцы, трава-ковёр… Вдали берёзы… Слово-то какое: берёзы-грёзы-слёзы… Земля пахнет теплом, солнце нежно ласкает.. - И щемит сердце от красоты такой.
Сочинялось в те годы много. И ничего не осталось. В памяти остались лишь отдельные фрагменты, - музыкальные "оборвыши", иначе их и не назвать. А представлялись, как откровения божии. И не замечалась даже их почти родственная похожесть на многие сочинения классиков. Меня "возвращал на землю" своими письмами композитор Олесь Семёнович Чишко. Привела к нему меня его дочь, Инна Борисовна Кича. Она была хормейстером в Доме пионеров. Я пел в её хоре. Однажды я показал ей ноты своего сочинения, концертмейстер пыталась разобрать эти каракули, но не получилось у неё это и она пренебрежительно откинула их в сторону. Убежав в соседний репетиционный класс я расплакался. Инна Борисовна подошла ко мне и обняв, стала успокаивать. Тут же у неё возник план познакомить меня со своим отцом. "Ну-сс, молодой человек", - и вся масса подбородка перевалила в сторону наклона головы. "Что у Вас там?", - подбородок "переплыл" в другую сторону. Я принёс ноты оперы (!) "Волшебный барабан" на стихи Дж. Родари, которую с успехом пел аккомпанируя себе на пионерском барабане в концертах Дома пионеров. Олесь Семёнович к моему удивлению виртуозно проиграл клавир, добавив своё мнение, что есть места интересные и талантливые, но очень напоминающие сочинения других композиторов. И поиграл примеры.
…Приговор был суровый, но ободряющий: "Будем учить нотную грамоту и законы сочинения музыки". Уроков состоялось три или четыре. Летом меня мама отправила к дяде, а тот пристроил меня воспитанником военного оркестра. Я стал сыном полка. Продолжал "чирикать" на нотной бумаге и отсылал по почте Олесь Семёновичу.
Сейчас я восхищаюсь этим человеком. Профессор консерватории (!) пишет письма какому-то мальчишке на десятках страниц, разбирая его, мягко сказать, - невнятные потуги сочинения музыки. И нотные примеры на нарисованных тут же пяти линейках, - как надо было бы записать тот или иной такт.
…И ничего не осталось. Только учебник для военных дирижёров, любимая партитура "Щелкунчика", грампластинка "Шестой" и вот эта программка концерта в солдатском клубе. "Комсомольская прелюдия" моя очень была похожа на "До-диез-минорный этюд" Рахманинова. Я и не знал тогда, что музыка Сергея Васильевича так же оказалась вдохновляющей для автора известной и популярной солдатской песни "Соловьи" :-))
Вот она – первая программка моего выступления.
Страница консерваторской газеты "Музыкальные кадры" 1969 года. Конкурс "массовой песни". Ни какой массовости песни-победители не получили. Да и не должно этого быть. Студенты-композиторы – ищущий народ, а стандарты интонаций массовой песни – бытующие мелодические обороты, за редким исключением. Мы искали новые горизонты, не ведая, что новое - хорошо забытое старое. Новаторы получили свои не первые места и наоборот "Говори мне о России" - до сих пор живёт). Но не в этом дело. Глядя на эту фотографию, я думаю о том, как сложилась жизнь запечатлённых на ней. Михаил Герцман рядом с проф. Б. А. Араповым – руководитель композиторской организации . Виктор Плешак (справа) – сегодня известный композитор. Рядом Евгений Карасик – дирижёр. Володя Дорохин успешно работает в Минске. Рядом со мной талантливейший Арик Томчин – его уже нет. Кусочек пожелтевшей от времени газетной бумаги с фотографиями и именами студентов, ставших известными в мире искусства (В. Мальченко, С. Лейферкус, Т. Калинченко) благодаря не только своему таланту, а и родному нам ВУЗу, - Ленинградской консерватории.
Лев Иосифович Гительман, профессор Ленинградского театрального института, любимец студентов, добрейшей души человек. С ним я сталкивался в стенах института. Но судьба свела нас на задуманном им проекте, - сочинении и постановке балета в Михайловском театре. Познакомившись ближе с моими композиторскими работами, он и написал эту статью, выявив самую сущность во мне, как композиторе. Конечно, его высокие оценки моего творчества не во всём соответствуют действительности, тем не менее, в дальнейшей моей творческой жизни никто (даже музыковеды) не смог (или не пожелал) хотя бы до такой степени рассказать о моих работах. Но… Скорее, правда в том, что а стал бы Лев Иосифович писать обо мне, если б мы не пересеклись?
Неделю назад мне звонит человек и представляется моим учеником 9-го класса в школе № 5. Рассказывает примерно такую же историю, как они, бывшие соученики, собираясь вместе вспоминают уроки пения. Рассказал, что он с трудом нашёл мой телефон и хочет встретиться. Встретились. Он мне показал книгу. Это история гимназии Карла Мая, основанная в 19 веке, в которой учились и Рерихи, и Римские-Корсаковы, и Гречко, и Д.Лихачёв и многие выдающиеся деятели культуры, искусства и науки. Там же учился и В.И.Цытович, который рецензировал мою дипломную работу в консерватории, и который до сих пор жив и здоров. Мы с ним часто встречаемся. Но не догадывались, что наши имена есть на страницах одной и той же книги. Во всяком случае я этого не знал. Книга (3-х томник) вышла в издательстве "НАУКА" в 2002 - 2006 годах. Автор - друг Д.С.Лихачёва, который и инициировал издание, – Никита Владимирович Благово. Им создан музей школы К.Мая, оставшиеся в живых ученики создали 
